Исторический опыт развития и становления системы частно-правовых отношений показывает, что представления о соотношении виндикации, реституции и кондикции неоднократно менялись, образовав ряд трудноразрешимых научно-теоретических и практических проблем цивилистики, в настоящее время объективно нуждающихся во всестороннем исследовании.
Виндикация и реституция
Одно из первых упоминаний о реституции обнаруживается в нормах гражданского права Древнего Рима. В это время interdictum restitutio являлся чрезвычайным средством неисковой (преторской) защиты, применяемым в целях осуществления идеи высшей справедливости, против невыгод, неуклонно следующих из норм объективного права, путем возвращения лица в первоначальное положение*(1). Позднее, в эпоху классического права, представления о реституции преобразовались в понятие добровольного возврата вещи правонарушителем собственнику. Это связано с тем, что в рассматриваемый период собственник не мог истребовать свою вещь у незаконного владельца посредством виндикационного иска помимо воли последнего, поскольку в рамках формулярного процесса роль rei vindicatio исчерпывалась присуждением ответчика к платежу денежной суммы. Исходя из этого, можно утверждать, что до юстиниановской кодификации виндикация являлась арбитражным иском: судья возлагал на незаконного владельца обязанность возвратить спорную вещь истцу, а если последний этому требованию не подчинялся, то он присуждался к уплате денежной суммы, становясь собственником вещи*(2). В этом случае истец клятвой определял размер денежного интереса, который представляла для него реституция.
De lege ferenda современные представления о реституции в российском гражданском праве сводятся к тезису об общем последствии недействительности сделок*(3). В качестве законодательного обоснования данного утверждения можно привести ч.2 ст.167 ГК РФ, определяющую, что при недействительности сделки каждая из сторон обязана возвратить другой стороне все полученное по такой сделке. Любопытно, что современная арбитражная практика при поддержке некоторых ученых часто расценивает иски о применении последствий недействительности ничтожных сделок в виде истребования имущества в качестве гражданско-правового средства защиты интересов собственника и иных титульных владельцев*(4). Такое решение представляется по меньшей мере спорным, и вот почему.
Во-первых, в отличие от реституционного иска, виндикация направлена на возврат вещи ее настоящему собственнику от любого третьего лица, незаконно владеющего спорной вещью, в то время как требование о применении реституции всегда адресовано конкретному лицу, независимо от того, имеется ли у него право на спорную вещь. К тому же у реституции более широкая и при этом вполне определенная задача: охрана имущественного оборота и правопорядка в целом.
Во-вторых, у рассматриваемых притязаний совершенно разная гражданско-правовая природа. Виндикационный иск является производной от права собственности, а реституционный — общим последствием недействительности сделки, скрывающим в себе основные черты синаллагматического обязательства. Конечно, с позиций современной судебной практики, иски о применении последствий недействительности сделок играют не последнюю роль в механизме защиты права собственности, что, как будет показано далее, сложно признать обоснованным. Однако в любом случае из общего смысла ст.167 ГК РФ следует, что имущество будет возвращено именно другой стороне по недействительной сделке, а не какому-либо другому лицу, пусть даже это и собственник имущества.
Впрочем, стоит упомянуть и о противоположной точке зрения, распространенной в современной литературе*(5). Сторонники такой позиции считают, что, предъявив реституционный иск, собственник сможет вернуть вещь в свое владение непосредственно, даже если сам он в совершении данной сделки не участвовал. Думается, что рассматриваемое мнение приходит в противоречие с основным правилом реституции, согласно которому неправомерно отчужденное имущество возвращается к тому, кто им распорядился. В то же время, исходя из логического толкования ст.166 ГК РФ, собственник вполне может быть признан заинтересованным лицом при возбуждении искового производства по делу о применении последствий недействительности сделки, направленной на отчуждение принадлежащего ему имущества третьему лицу. В этом случае собственник защищает свои интересы «в два приема»: на первом этапе он требует от суда вернуть стороны в первоначальное положение, на втором — истребует имущество у недобросовестного отчуждателя.
В-третьих, разница между этими категориями очевидна при рассмотрении предмета процессуального доказывания. Так, субъект активной легитимации по виндикационному иску обосновывает свои требования ссылкой на вещное право; в случае реституции заинтересованная сторона должна предоставить суду иные доказательства, свидетельствующие о том, что действия, совершенные контрагентами, не способны породить те гражданско-правовые последствия, наступления которых они изначально ожидали.
В-четвертых, основанием для разграничения этих понятий служит ч.2 ст.167 ГК РФ, в которой сказано, что в случае невозможности возвратить полученное в натуре стороны присуждаются к возмещению его стоимости в деньгах. Как известно, ничего подобного в современном виндикационном процессе не наблюдается.
Таковы, с нашей точки зрения, основные различия виндикации и реституции как институтов гражданского права в целом. Однако в современной литературе и судебной практике объективно прослеживаются тенденции к неоправданному расширению области применения реституции. К примеру, профессор В.В. Витрянский считает, что сделка по отчуждению имущества, заключенная неуправомоченным лицом, является ничтожной с момента ее совершения в связи с отсутствием у продавца права на отчуждение вещи*(6). По его мнению, то обстоятельство, что покупатель может оказаться в роли добросовестного приобретателя, в отношении которого закон не допускает виндикации, не должно служить препятствием для предъявления собственником вещи иска о применении последствий недействительности ничтожной сделки, поскольку добросовестный приобретатель всего лишь вернется в положение, предшествующее реституции.
При более детальном рассмотрении теоретических оснований данного подхода напрашивается вывод о том, что идея о расширении области применения защиты интересов собственника в действительности может быть реализована лишь за счет ущемления правового статуса иных участников имущественного оборота — добросовестных приобретателей. Получается, что собственность по-прежнему воспринимается в том либерально-ортодоксальном духе, который был характерен для эпохи раннего капитализма: как право неограниченной и исключительной власти, включающей владение, пользование и распоряжение вещью. Такая тенденция неминуемо ведет к отрицанию основных начал современного имущественного оборота, на которых базируется система континентального частного права в целом. Более того, с практической точки зрения, критикуемое представление о значении института недействительности сделок сводит на нет не только институт добросовестного приобретения имущества, но и сам институт виндикации, поскольку признание сделки недействительной с применением известных последствий выполняет функции последнего.
Данный подход небезупречен и с позиции действующего закона. Так, в силу ст.168 ГК РФ сделка, не соответствующая требованиям закона или иных правовых актов, признается ничтожной, если закон не устанавливает, что такая сделка оспорима, или не предусматривает иных последствий нарушения. Примечательно, что гражданское законодательство не содержит прямого запрета на отчуждение имущества несобственником*(7). Здесь целесообразно пояснить, что под прямым запретом мы понимаем положение, аналогичное ст.1384 Свода законов гражданских, где говорилось, что «продавать можно токмо то имущество, коим владелец может распоряжаться по праву собственности». С нашей точки зрения, только при наличии такого нормативно закрепленного правового положения можно говорить о том, что данная сделка не соответствует закону*(8). К тому же, согласно ч.1 ст.167 ГК РФ недействительная сделка не влечет юридических последствий, за исключением тех, которые связаны с ее недействительностью. В нашем случае безоговорочно согласиться с этим непросто. К примеру, сделка неуправомоченного отчуждателя с добросовестным приобретателем порождает для последнего позитивные последствия, которые, как минимум, заключаются в том, что вещь остается в его владении. Причем это состояние нельзя назвать незаконным, поскольку возникновение такового, как правило, связано с отказом суда в удовлетворении виндикационного иска.
Судебно-арбитражная практика также не осталась безучастной к проблеме разграничения реституции и виндикации. В частности, Пленум ВАС РФ указал, что если имущество приобретено у лица, которое не имело права его отчуждать, и собственник заявил иск о признании недействительной сделки купли-продажи, соединенный с требованием о возврате имущества, переданного покупателю, то суд обязан рассмотреть вопрос о добросовестности приобретателя. Соответственно при признании покупателя отвечающим требованиям ст.302 ГК РФ суду надлежит отказать в удовлетворении реституционного иска*(9). При более пристальном рассмотрении этого подхода возникает ряд вопросов, связанных с его правовой обоснованностью.
К примеру, с процессуальной точки зрения, подход судебных инстанций к проблеме реституции и виндикации действительно вызывает некоторые сомнения. Из начал частных прав, одной из форм внешнего проявления которых выступает деятельность сторон в гражданском судопроизводстве, вытекает, что во многом действия суда в процессе зависят от требований сторон, заявленных ими в надлежащем порядке, от их инициативы, а спорные отношения обсуждаются в судебном заседании постольку, поскольку они сообщены тяжущимися. Один из основополагающих принципов гражданского и арбитражного судопроизводства гласит, что суд не должен выходить за пределы требований истца (Ne cat judex ultra petita partium).
Анализ российского арбитражно-процессуального законодательства позволяет распространить действие этого положения и на современность. Так, в соответствии со ст.9 АПК РФ лица, участвующие в деле, несут риск наступления последствий совершения или несовершения ими процессуальных действий. В случае, рассмотренном Пленумом ВАС РФ, сам суд устанавливает добросовестность приобретателя — факт, который не относится к предмету доказывания при рассмотрении спора о признании сделки недействительной и применении вытекающих отсюда последствий, нарушая тем самым принцип относимости доказательств, установленный ст.67 АПК РФ. Иными словами, суд по своей инициативе меняет реституцию на виндикацию. Очевидно, что в этом проявляется чрезмерная активность органов судебной власти, ибо своим произвольным вмешательством они устанавливают истину по делу вне зависимости от воли сторон. К тому же, как следует из смысла ст.168 АПК РФ, при принятии решения арбитражный суд оценивает доказательства и доводы, приведенные лицами, участвующими в деле, в обоснование своих требований и возражений. Исходя из изложенного, можно заключить, что состязательные начала современного арбитражного судопроизводства часто игнорируются правоприменительной практикой, что никак нельзя считать достоинством последней.
Далеко не идеально обстоит дело и с материально-правовой точки зрения. Как было отмечено, в ч.2 ст.167 ГК РФ сказано, что «при недействительной сделке каждая из сторон должна возвратить все полученное по сделке, а в случае невозможности возвратить полученное в натуре — возместить его стоимость в деньгах, если иные последствия недействительности сделки не установлены законом». Полагаем, что п.25 упомянутого постановления Пленума ВАС РФ как раз стремится установить такие последствия, несмотря на то что органам судебной системы это право законодательной властью не делегировалось.
Виндикация и кондикция
В широком смысле неосновательное обогащение лица представляет собой произвольное увеличение его имущества, явившееся результатом присоединения к нему новых ценностей при отсутствии какого-либо встречного предоставления со стороны обогатившегося. Действительно, факт экономического обогащения является необходимым условием для возникновения виндикационного притязания, ибо ответчиком в этом случае может быть лишь то лицо, которое вследствие незаконного владения обогатилось за счет истинного собственника. Вероятно, именно на этом основании многие советские ученые относили иски из неосновательного обогащения к числу гражданско-правовых средств защиты отношений собственности*(10). По нашему убеждению, настоящий ход рассуждений оказался весьма благодатной почвой для распространения ложных выводов о конкуренции между кондикционным и виндикационным исками*(11). Вместе с тем, невозможно игнорировать и тот факт, что на определенных этапах исторического развития исковой формы защиты гражданских прав кондикционные иски получили далеко не однозначную регламентацию.
Как известно, по римскому праву классического периода вещи, полученные в результате кражи, считались не перешедшими в собственность вора, а потому подлежали виндикации. Однако, исходя из стойкой ненависти к ворам и стремясь облегчить защиту нарушенного права собственности, римская юриспруденция допустила особый кондикционный иск собственника — condictio furtivia, предназначенный для возврата украденной вещи. В этом случае преимущество кондикции усматривалось в том, что основанные на ней требования имели место независимо от современного местонахождения вещи и не прекращали своего действия даже в случае ее гибели без вины правонарушителя; считалось, что последний находился в постоянной просрочке*(12).
На более поздних этапах своего развития римское право распространило применение кондикционных исков на все случаи, при которых ответчик незаконно лишил истца владения вещью. Похожие тенденции прослеживаются и в истории российского гражданского права. Так, в сенатской практике утвердилась презумпция неосновательного обогащения, а также отсутствие каких-либо ограничений применения кондикционных требований*(13).
В то же время, уже в Институциях Гая в качестве condictio упоминалась особая группа личных исков, при обосновании которых истец не должен был ссылаться на действие конкретной правовой нормы. С формальной точки зрения, содержание данного притязания состояло в требовании возврата известной денежной суммы или же определенной вещи, что говорит о его абстрактном характере. Важно отметить, что на протяжении многих веков цивилистика так и не смогла выстроить исчерпывающий перечень юридических фактов, способных породить кондикционные обязательства*(14). Как представляется, причины этого кроются в родовой природе кондикционных требований. Именно в данной теоретической конструкции затрагиваются фундаментальные принципы построения и объективные закономерности развития цивилизованного рыночного оборота и гражданского общества в целом — Aequum est nemo cum alterius dertimento fieri.
Однако из буквального смысла ст.1103 ГК РФ отнюдь не следует, что кондикционное требование конкурирует с виндикационным, реституционным и деликтным исками. Скорее наоборот, с теоретической точки зрения, уместно предположить, что при необходимости кондикция оказывается способной дополнить правовые возможности потерпевшей стороны субсидиарным притязанием, при отсутствии которого имущественная сфера последней оказывается невосполнимо нарушенной (к примеру, правонарушитель потребил индивидуально определенную вещь)*(15). Таким образом, находясь в теснейшей генетической связи с компенсаторно-восстановительными началами цивилистики, кондикционное требование осуществляет генеральную правоохранительную функцию в системе защиты субъективных гражданских прав.
На этом общем фоне обнаруживаются и другие частные отличительные признаки виндикационного и кондикционного притязаний.
Во-первых, кондикционный иск может быть предъявлен любому лицу, которое без установленных законом, иными правовыми актами или сделкой оснований приобрело либо сберегло имущество за счет другого лица (ст.1102 ГК РФ). Кроме того, в отличие от виндикации, здесь тот факт, что правонарушитель фактически владеет вещью, существенного значения не имеет.
Во-вторых, при возвращении неосновательного обогащения в натуре отсуженное имущество не обязательно должно являться тем самым, которое было утрачено собственником, — вполне достаточно того, чтобы оно отвечало основным характеристикам последнего: качество, ассортимент, количество и т.д. Отметим, что в данном обстоятельстве можно усмотреть личную, а не вещную направленность кондикционного иска.
В-третьих, в отличие от виндикации, неосновательное обогащение может быть истребовано не только в натуре, но и денежном (стоимостном) эквиваленте, о чем прямо говорится в ст.1105 ГК РФ*(16).
В-четвертых, следует согласиться с профессором Ю.К. Толстым в том, что при удовлетворении кондикционного иска ответчика лишают прав на принадлежащее ему имущество, а при виндикации у него изымается индивидуально-определенная вещь, которая в состав его имущества просто не входит*(17).
В-пятых, при предъявлении виндикационного иска субъектом активной легитимации является собственник либо иной титульный владелец, а при кондикции истец вовсе не обязательно отвечает названным требованиям. Кстати, это еще раз подтверждает правомерность тезиса о том, что нормы о кондикции во многом оказываются способными дополнить правила о виндикации. К примеру, собственник индивидуально-определенной вещи не может подтвердить свое право в рамках гражданского судопроизводства. Понятно, что в этих условиях виндикация неприменима, ибо истец не в состоянии обосновать свои права на спорную вещь, но это автоматически еще не означает, что собственник лишается возможности истребовать ее по правилам об обязательствах из неосновательного обогащения.
В цивилистической доктрине нередко выделяют и другие различия виндикационного и кондикционного требований, но, как представляется, не все они однозначно приемлемы.
Считается, что, в отличие от виндикации, кондикция абсолютно безразлична к добросовестности субъекта*(18). Однако стоит обратить внимание на то, что это положение не является универсальным и применимым во всех правовых системах стран континентальной Европы в равной степени. К примеру, в гражданском праве Германии наблюдается прямо противоположная ситуация: если добросовестный владелец произвел отчуждение вещи, то он сохраняет доход от сделки, становясь недосягаемым для требований, вытекающих из Eingriffskondiktion, вне зависимости от того, приобрел ли право собственности его контрагент*(19).
Не менее спорно это утверждение и в контексте современного российского гражданского права. Так, существенную трудность представляет квалификация иска о возврате сохранившегося имущества гражданину, признанному умершим, но явившемуся, либо обнаружившему свое местопребывание в настоящее время (ст.46 ГК). В теории гражданского права прослеживаются последовательные попытки отнесения подобных требований к числу виндикационных*(20). Такое понимание вызывает некоторые сомнения. В названной статье прямо говорится о том, что при невозможности возврата имущества в натуре возмещается его стоимость, а это недопустимо при удовлетворении виндикационного иска. Кроме того, по своим правовым последствиям объявление гражданина умершим вполне может быть приравнено к естественной биологической смерти: на основании решения суда в книге записей актов гражданского состояния делается соответствующая запись, открывается наследство (ст.1113 ГК РФ). С этой точки зрения весьма затруднительно говорить о незаконном владении таким имуществом, в то время как присутствие данной характеристики, бесспорно, является необходимой предпосылкой для удовлетворения виндикационного иска. Здесь уместно заметить, что в пользу такого вывода выступают авторитетные источники российской цивилистической мысли. В частности, по мнению В.С. Полянского, при полной уверенности в том, что исчезнувший мертв и его появление вновь невероятно, обладание его имуществом превращается в собственность*(21).
Опираясь на высказанные предположения, полагаем возможным представить требование, вытекающее из ст.46 ГК РФ, в качестве особой разновидности кондикции — condictio ob finitam causam (кондикционное обязательство возникает в том случае, когда правовое основание приобретения имущества отпадает в дальнейшем)*(22). В ч.2 ст.46 ГК РФ определено, что возврат имущества, приобретенного третьими лицами по возмездным сделкам, напрямую зависит от их субъективного знания о биологическом существовании гражданина, объявленного умершим, что позволяет ставить вопрос об их добросовестности. Таким образом, получается, что в указанных случаях добросовестность действительно приобретает некоторое значение при удовлетворении кондикционного иска.
Нередко в качестве дополнительного критерия разграничения кондикционного и виндикационного притязаний в цивилистической литературе указывается, что наличные деньги могут быть истребованы только посредством личного иска из неосновательного обогащения, в то время как виндикация оказывается недопустимой*(23).
Интересно, что такое понимание вполне согласуется с источниками римского права классического периода. Так, в Институциях Гая указано, что законом Силия и Кальпурния кондикционная форма иска включала все споры, предметом которых являлось взыскание определенной денежной суммы. Однако уже в Дигестах Юстиниана предусматривалось, что действие вещных исков распространяется на все движимые вещи без каких-либо исключений. С известной долей условности можно допустить, что данный принцип работает и в российской правовой системе. Вторя сложившимся историческим традициям германской цивилистики, ч.3 ст.302 ГК РФ говорит лишь об ограничении виндикации денег и ценных бумаг на предъявителя в пользу их добросовестных приобретателей. С формальной точки зрения, следует признать, что действующее гражданское законодательство России не содержит прямого запрета на все остальные случаи истребования данных объектов посредством виндикационного иска, а следовательно, исходя из общего смысла фундаментальных начал частного права, категорически отрицать такую возможность весьма затруднительно. Кроме того, по своей сути виндикация представляет собой естественное следствие права собственности, и любое ее ограничение должно фиксироваться непосредственно на законодательном уровне*(24).
Другое дело, что право собственности на деньги не может пониматься во всей своей широте и последовательности. Не случайно многие законодательные источники под страхом уголовного наказания запрещают переплавку (перечеканку) ходячей монеты, а равно переделку номинала подлинной банкноты, исправление ее серийного номера и т.д. Не менее специфично и особое назначение наличных денежных знаков, которое состоит в постоянной циркуляции в системе хозяйственных связей участников имущественного оборота в качестве законного платежного средства. Любой кредитор, принимающий наличные денежные средства, верит в их подлинность и на основании этого освобождает должника от действия долгового бремени обязательства. В свою очередь, и последующий получатель наличных денег убежден, что c помощью предоставленных монет или банкнот он будет иметь реальную возможность произвести причитающиеся с него платежи в отношении широкого круга лиц. Такая уверенность зиждется на законе: в ст.30 Федерального закона «О Центральном Банке Российской Федерации (Банке России)»*(25) четко сказано, что банкноты и монета Банка России являются безусловными обязательствами Банка России и обеспечиваются всеми его активами, обязательны к приему по нарицательной стоимости при осуществлении всех видов платежей, для зачисления на счета, во вклады и для перевода на всей территории Российской Федерации. В этом можно усмотреть осуществление специфической публично-правовой функции, благодаря которой деньги приобретают статус особого объекта гражданских правоотношений*(26). Кстати, именно по этим основаниям они не способны выступать в качестве предмета купли-продажи, аренды непосредственно.
Таким образом, основное назначение наличных денег проявляется в их способности выступать в качестве законно установленного средства платежа, экономического мерила товарообмена и абстрактного выражения стоимости любых материальных благ. Конечно, в смысле характеристики денег как «идеального права на ценность» их виндикация абсурдна, ведь по данному иску истребовать можно только индивидуально-определенную вещь.
Вместе с тем, сказанное не означает, что вещность формы наличных денег не нуждается в отдельном рассмотрении, хотя бы потому, что только в материальной форме последние приобретают свое основное значение, состоящее в повседневном оформлении и сопровождении отношений участников имущественного оборота, складывающихся в процессе товарообмена. Кроме того, в этом смысле деньги вполне могут являться объектом вещных прав. Стало быть, их кража у частного лица означает нарушение его субъективного права собственности.
На основании положений ст.128 и п.2 ст.130 ГК РФ наличные деньги признаются движимым имуществом. Помимо этого, традиционно в доктринальных источниках цивилистики они характеризуются в качестве вещей, определяемых родовыми признаками. Как известно, с помощью виндикационного иска можно истребовать лишь индивидуально-определенную вещь или же имущество, определяемое родовыми признаками, но находящееся в физическом обособлении от аналогичных предметов (например, мешок с картофелем). Исходя из этих соображений, по мнению германских цивилистов, ходячие монеты могут быть виндицированы, если они не смешались с монетами такого же достоинства, принадлежащими ответчику*(27).
С позиций судебного доказывания несколько проще разрешается вопрос о допустимости истребования банкнот, каждая из которых имеет известный истцу по виндикационному иску индивидуальный серийный номер. Полагаем, что в этих условиях объектом притязаний истца — виндиканта является истребование индивидуально-определенного имущества, а никак не получение денежной компенсации, тождественной характеру и степени имущественного вреда, причиненного произошедшим хищением.
По существу, однородные проблемы в сфере гражданско-правового регулирования имущественных отношений возникают в процессе решения вопросов, связанных с возможностью виндикации ценных бумаг на предъявителя. При этом важно отметить, что римское право не знало подобного института, ибо присутствие данных объектов стало продуктом имущественного оборота нового и новейшего времени. Основным предназначением указанных ценных бумаг стала замена металлических денег как орудия мены на бумажные суррогаты*(28). Так же, как и в отношении наличных денег, вопрос о применении норм о виндикации к названным объектам остается в науке открытым. С одной стороны, возможность предъявления виндикационного иска в отношении ценных бумаг на предъявителя способна привести к существенному ущемлению интересов их добросовестных приобретателей, а следовательно, и к затруднению беспрепятственного оборота последних, с другой — к необоснованному ограничению правовых возможностей собственника, утратившего владение ими.
Понятно, что в континентальном частном праве оборот ценных бумаг на предъявителя объективно не мог осуществляться за рамками основополагающего принципа bona fide. Так, в теории гражданского права нередко указывается на то, что виндикация предъявительских ценных бумаг невозможна лишь в отношении добросовестных приобретателей последних*(29). Необходимо учитывать, что это правило имеет под собой весомые основания. Дело в том, что лицо, выдавшее ценную бумагу, автоматически принимает на себя известное обязательство по отношению к ее будущему предъявителю — gegen das Papier. Следовательно, любой фактический держатель может предъявить документ к исполнению и погасить обусловленные им требования безвозвратно и вопреки интересам любых третьих лиц. Полагаем, что это обстоятельство полностью согласуется с сущностью гражданского правопорядка и ценностями частно-правовой системы, ибо сам «эмитент» ценной бумаги на предъявителя не мог не предвидеть такого развития событий. Надо сказать, что данный подход широко распространен в цивилистической доктрине. К примеру, профессор М. Бурышкин отмечал, что если лицо выдает другой стороне бланковый вексель, то во многом оно изъявляет личную готовность и желание вступить в алеаторную сделку*(30). В то же время, факт совершения бланковой надписи представляет любому третьему лицу свободную и законную возможность приобрести ценную бумагу, не справляясь о действительных правомочиях отчуждателя последней.
Отметим, что риск по такой сделке несет не только «эмитент», но и приобретатель ценной бумаги, выданной на предъявителя. В процессе доказывания отсутствия воли на выбытие ценной бумаги на предъявителя из своего владения бланконадписатель оказывается в затруднительном положении; убедить суд в наличии факта кражи или утраты весьма непросто, ибо сам бланковый индоссамент может рассматриваться в качестве весомого доказательства отчуждения*(31). В свою очередь, фактический владелец — приобретатель рискует тем, что, принимая ценную бумагу на предъявителя, он может оказаться в будущем ответчиком по виндикационному иску.
Небезынтересно обратить внимание на специфическую процедуру защиты прав на предъявительские ценные бумаги. Так, лицо, утратившее владение «документами» против своей воли, может обратиться в Банк России с ходатайством об официальной блокировке обращения соответствующих ценных бумаг с указанием реквизитов последних (номер, серия, номинал и т.д.), времени и способа приобретения права собственности на них, а также обстоятельств, при которых заявитель лишился владения ими. Кроме того, в этих условиях весьма уместно воспользоваться средствами массовой информации и даже источниками глобальной сети Интернет. Выполнение этих требований п оможет потерпевшей стороне — истцу в виндикационном процессе доказать факт недобросовестности либо грубой неосторожности приобретателя ценной бумаги на предъявителя*(32).
Аналогичное развитие событий немыслимо в отношении наличных денег по следующим основаниям. Во-первых, в отличие от ценных бумаг на предъявителя, деньги более универсальны, они подчиняются законно установленному и общеобязательному валютному курсу. Во-вторых, наличные деньги выступают в имущественном обороте в качестве законно установленного средства платежа, тогда как ценные бумаги на предъявителя могут являться лишь добровольным расчетным средством по взаимному соглашению сторон. Изложенные соображения вполне соответствуют историческим традициям отечественного законодательства. К примеру, исходя из необходимости «ограждения нормального и беспрепятственного обращения в стране денежных знаков и банкнот», циркуляр Наркомфина и Госбанка РСФСР от 3 августа 1923 г. N 234 предписывал в случаях поступления заявлений о принятии мер по обнаружению похищенных или утраченных банкнот отказывать в их аннулировании, а равно специально предупреждать заявителей о том, что государственные органы не берут на себя никаких обязательств по обнаружению и задержанию денежных знаков, утраченных частными лицами*(33).
В заключение необходимо отметить, что проблематика квалификации гражданских правоотношений, складывающихся в результате применения норм о виндикации, реституции и кондикции, была и остается одной из самых дискуссионных и малоизученных в цивилистической теории и практике. О несовершенстве используемых в настоящее время способов разграничения названных требований убедительно свидетельствует не снижающаяся актуальность темы настоящего исследования. Представляется, что предложенные критерии дифференциации виндикационных, кондикционных и реституционных притязаний могут способствовать установлению их самостоятельной юридической сущности, а равно препятствовать ошибочной квалификации спорных правоотношений в системе хозяйственных связей участников имущественного оборота.
