(Назмутдинов Б. В.) («Российская юстиция», 2010, N 8)
ВОЗЗРЕНИЯ КЛАССИКОВ ЕВРАЗИЙСТВА НА ПРАВО И ГОСУДАРСТВО
Б. В. НАЗМУТДИНОВ
Назмутдинов Б. В., преподаватель кафедры теории права и сравнительного правоведения Государственного университета — Высшей школы экономики.
Статья посвящена воззрениям классиков евразийства на государство и право.
Ключевые слова: евразийство, идеократия, политическая философия, форма правления.
The article is devoted to views of the classics of еurasian on state and law.
Бытует мнение, будто евразийцы пренебрегали правом, отводя ему весьма незначительную роль в социальном регулировании по сравнению с религией и нравственностью. Однако мнение это ошибочно по целому ряду причин. Н. С. Трубецкой, Н. Н. Алексеев, Л. П. Карсавин, Г. В. Вернадский и др. не могли не интересоваться проблемами права в силу, во-первых, их академического образования, а во-вторых — происхождения. В дворянских и интеллигентских кругах того времени довольно активно обсуждались вопросы права вообще и ограничения самодержавия правом в частности. Так, лингвист Н. С. Трубецкой был сыном С. Н. Трубецкого, ректора Московского университета, общественного деятеля и преданного сторонника введения конституционного правления <1>. Юрист Н. Н. Алексеев — учеником А. С. Алексеева и видного философа права П. И. Новгородцева, посему также не оставался в стороне от политико-правовых дебатов. Философ Л. П. Карсавин по роду своей деятельности активно интересовался соотношением права и религиозно-нравственной деятельности (как различными аспектами отношения культуро-субъекта к своему идеалу) <2>. Историк Г. В. Вернадский, сын знаменитого ученого В. И. Вернадского, занимался не только гражданской историей, но и историей права. Им были опубликованы труды о праве России императорского периода (XVIII — XIX вв.), а также «Ясе Чингисхана», оказавшей, по мнению евразийцев, существенное влияние на политическое становление Московской Руси. Кроме того, в евразийских временниках публиковались статьи таких юристов, как К. А. Чхеидзе и Н. А. Дунаев, посвященные соответственно Лиге Наций и видам правомочия. ——————————— <1> Антощенко А. В. «Евразия» или Святая Русь? Петрозаводск, 2003. С. 108. <2> Карсавин Л. П. Основы политики // Основы евразийства. М., 2001. С. 368.
Другой причиной, по которой евразийцы не могли обойти вопросы публичного права, стали исторические обстоятельства. Оказавшись в эмиграции, они вынуждены были смотреть за процессами в СССР со стороны. И, будучи не во всем согласными с правовой политикой советского руководства, евразийцы предлагали свою трактовку модели российского государства. Кроме того, осознание «катастрофичности» своего положения, идентификация себя как изгнанников неграждан Российского государства придавала почти всем их работам, в том числе культурологическим, политическое звучание. Даже название статьи Трубецкого «О туранском элементе в русской культуре» звучало как политический лозунг. Эта работа, посвященная характерным чертам тюркских языков, схожести групповых танцев у великороссов и тюрков, тем не менее могла подвести читателя к определенным политическим выводам, о чем Трубецкой сожалел. Он признавался в письмах к соратникам: «О чем мы переписываемся? О чем говорим? О чем думаем? — Только о политике. Надо называть вещи своими именами: мы становимся политиками. Это смерть» <3>. ——————————— <3> Письмо Н. С. Трубецкого — П. П. Сувчинскому и П. Н. Савицкому, 9 сентября 1925 г. // Евразия: Исторические взгляды русских эмигрантов. М., 1992. С. 152. Цит. по Антощенко А. В. «Евразия» или Святая Русь? Петрозаводск, 2003. С. 116.
Евразийство, изначально формировавшееся прежде всего как явление духовно-культурное, со временем обретало свою политико-правовую программу. Одной из целей работ евразийцев становилось доказательство необходимости правовых и политических изменений Российского государства. Евразийцы при этом не были правовыми нигилистами, и их модели можно было считать проектами реформ в сфере публичного права. Однако сам Трубецкой не был главным правовым идеологом в среде евразийцев. Он — знаменитый лингвист, проницательный публицист — не был юристом ни по образованию, ни по образу мыслей. И, возможно, по его публикациям, работам лидера евразийства, судили о движении в целом. Ведь часто в статьях Трубецкого сквозило пренебрежение к праву. К примеру, касательно формы правления, юридическое закрепление которой он считал необязательным. Подобно Освальду Шпенглеру, высказывающемуся о форме правления с весьма специфической критикой (монархической формы, как абстракции, не существует, как нет формы облаков <4>), Трубецкой пренебрегал данной категорией, не видя особенной разницы между аристократией и монархией. Более того, также не видел сущностных различий между конституционной монархией и парламентской республикой. ——————————— <4> Шпенглер О. Пруссачество и социализм. М., 2002. С. 87.
Впрочем, суждения Трубецкого по поводу конституционной монархии не отличались оригинальностью, хотя были вписаны в весьма любопытный контекст. Нечто подобное можно было услышать в XVII в. от Томаса Гоббса, в XVIII в. — Иммануила Канта, во второй четверти XX в. — Карла Шмитта. Но для Трубецкого заявленная проблема имела скорее не теоретическое, а практическое значение: ее решение позволяло объединить под крылом евразийства как монархистов, так и республиканцев. Обосновывая свою позицию, автор считал главным критерием классификации государственных форм не форму правления (кто стоит у власти, срочны или бессрочны его полномочия), а то, каким образом происходит отбор в «правящий слой» — по аристократическому или демократическому принципу. Приемлемым для России видом отбора он считал идеократический, т. е. отбор на основе верности общей идеологии, в данном случае, евразийству. Подобное государство автор назвал идеократией, и это понятие было значимым вкладом в учение евразийцев о праве и государстве. Хотя первым о подданстве идеи писал еще П. Н. Савицкий, соратник Трубецкого, в одноименной статье. Причем сам термин «идеократия» (по-гречески — «власть идеи») Трубецкой, вероятно, воспринял не из античных источников, а из более поздних работ. К примеру, идеократия упоминается в трудах видного швейцарского юриста Иоганна Каспара Блюнчли. Тот был хорошо известен российским мыслителям конца XIX — начала XX в.: Л. В. Тихомирову и П. И. Новгородцеву. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Трубецкой мог заимствовать термин у швейцарского правоведа. По Блюнчли, четвертая правильная форма государственного устройства может быть охарактеризована как идеократия (теократия); искажением данной формы нужно считать идолократию. В данном случае высшая власть приписывается либо Богу, либо богу, либо иным сверхчувственным существам, либо идее. Люди подчинены этой высшей, неведомой силе и, возвышаясь над слабостью земной природы, являются слугами и наместниками этой силы <5>. ——————————— <5> Bluntchli J. K. The theory of state. Kitchener, 2000. P. 271.
Тем не менее Трубецкой отделяет идеократию от теократии, поставив на главный план не верность религии, но идеологии, т. е. евразийству. Впоследствии «идеократия» была подробно описана главным юристом и политологом евразийства Н. Н. Алексеевым, к которому сам Трубецкой относился с предубеждением, поскольку первый во многом следовал дореволюционной правовой традиции. Ключевым трудом Алексеева того периода стала работа «Современное положение о государстве и ее ближайшие задачи». Основной ее тезис, общий для всей евразийской доктрины, заключался в том, что стихия государства не исчерпывается началами права, причем это должна признавать правовая наука. Данное положение противоречило чистому учению о праве Ганса Кельзена, утверждавшего, что «государство — это относительно централизованный правопорядок» <6>. На критике концепции своего знаменитого современника, а также органической теории государства и иных воззрений и строил свою работу Н. Н. Алексеев. ——————————— <6> Чистое учение о праве Ганса Кельзена: Сборник переводов. Вып. 2. М., 1988. С. 146.
Вопрос же о соотношении права и государства для евразийцев считается принципиальным, поскольку евразийское государство правды — явление не только правовое, но и духовное, нравственное. И основная проблема для них состояла не в том, чтобы правильно закрепить в правовых текстах полномочия высших органов власти, т. е. закрепить форму правления <7>. Наибольшее значение имело то обстоятельство, какой идеологии придерживаются властвующие, каким образом, в том числе правовым, закреплен порядок отбора в государственный актив. В этом и состоит смысл идеократии, не являющейся ни монархией, ни республикой. ——————————— <7> Хотя среди евразийцев были и монархисты, к примеру, П. Н. Малевский-Малевич. См.: Трубецкой Н. С. Письма к П. П. Сувчинскому: 1921 — 1928. М., 2008. С. 263.
Собственно говоря, возникает вопрос: где же здесь право? Какую роль оно будет играть в таком государстве? Каковы же его отношения с религией и идеологией? Право для евразийцев — нечто, что должно сочетаться с нравственностью и религией, но оно вовсе не второстепенно. Чтобы понять его соотношение с другими социальными нормами и представлениями, необходимо его описать, выявить его свойства. Право, по Алексееву, есть область ценного <8>, то есть связано с тем, что может быть воплощено в мире предметов. Этот тезис был сформулирован еще до присоединения автора к евразийскому движению, и он не является атрибутом первоначального евразийства. Алексеев всего лишь сумел уместить свою концепцию на поле евразийской догматики. ——————————— <8> Алексеев Н. Н. Основы философии права. СПб., 1999. С. 115.
Право, по мнению автора, необходимо для того, чтобы в обыденном мире защитить духовную свободу человека <9>. Для того чтобы человек мог свободно прийти к идеократии, он должен иметь право на внутреннее развитие и независимость в выражении мысли и др. В этом и состоит функциональное назначение права — создать поле для построения идеократии. Алексеев настаивал на идеократическом характере евразийской государственности в том числе потому, что альтернативой советскому строю, по его мнению, может быть лишь другое идеологизированное государство. Исторический опыт, когда большевистскому «государству правды» противопоставлялся проект «белого движения», так и не сумевшего внятно сформулировать свою идеологию, не мог не натолкнуть автора на подобные выводы <10>. ——————————— <9> Алексеев Н. Н. На путях к будущей России (советский строй и его политические возможности) // Русский народ и государство. М., 1998. С. 317. <10> Там же. С. 308 — 309.
Будущая идеократия сочетала бы те положительные черты, которые автор заметил в либеральной и социалистической системе. Алексеев стремился очертить круг основных прав личности и коллективов, которые должны охраняться в государстве правды, главным из которых стало бы право на внутреннее, духовное развитие. Однако эти права обнаруживают свой функциональный смысл в связи с реализацией определенной цели — прежде всего, нравственного и религиозного совершенствования <11>. Например, право собственности незыблемо не само по себе, а в связи с тем, что способствует внутреннему развитию человека. Так же и с другими правами, например, свободой печати. Эти функциональные права и свободы, с неизбежностью связанные с обязанностями по отношению к государству, отчасти схожи с правами, декларированными в советском государстве. Однако, по Алексееву, недостаточно их просто закрепить в юридических текстах, необходимо создать действенный правопорядок, при котором они бы реализовывались и защищались. ——————————— <11> Там же. С. 316 — 317.
Закономерно, что наиболее подробно политико-правовая программа евразийства изложена в работе Алексеева, посвященной критике советского строя. Собственно говоря, евразийские институты публичной власти схожи с преображенной советской системой: евразийство бы заменило марксизм, правящий слой — коммунистическую партию, государственный актив — высшие партийные органы, при этом бы сохранялись федеративное устройство и запрет на партийную конкуренцию. Впрочем, существовали и ключевые различия. Прежде всего по поводу права. Евразийцы все же отстаивали «принцип верховенства закона как безусловное и непреложное начало» <12>. Более того, Н. Н. Алексеев проводил аналогию между Великой французской революцией 1789 — 1799 гг. и Октябрьской революцией 1917 г., Гражданской войной в России, упрекая большевиков в том, что в отличие от конституционалистов, жирондистов и якобинцев, они не уделяли должного внимания праву, включая в декреты и иные значимые нормативные правовые акты, издававшиеся большевиками безо всякой строгой системности, нормы сугубо технического характера. Н. Н. Алексеев и Н. С. Тимашев полагали, что позитивное советское право в его законах, декретах и постановлениях является правом писаным, но не имеющим характера законного права. Категория закона к этому праву не применима, считали авторы <13>. ——————————— <12> Евразийство (формулировка 1927). Коллективный труд первых евразийцев // Евразийство. М., 2002. С. 172. <13> Подробнее об этом см.: Право Советской России / Сост. проф. Н. Н. Алексеевым, Н. С. Тимашевым. Вып. I. Прага, 1925.
Кроме того, советская власть не могла творить право и потому, что, по мнению Алексеева, государство не создает право, но лишь его санкционирует. Оно выражает в законодательстве те национальные представления, которые свойственны и органичны именно для данного народа. В этом сходство евразийской доктрины с исторической школой права. Однако евразийцы, в отличие от ряда немецких ученых, отрицали положительное значение римского права для развития национальной правовой системы. В силу заявленных обстоятельств автор не мог стать сторонником большевиков, считавших права орудием государства. Он долго и пристально изучал советское право 1920 — 1930-х гг. Известны его работы «Право Советской России» (1925), «Народное право и задачи нашей правовой политики» (1927), «Советский федерализм» (1927), «Куда идти? К вопросу о новой советской конституции» (Берлин, 1936). Также им опубликованы труды по теории государства — «О гарантийном государстве» (1937), теории права — «Обязанность и право» (1928), «Религия, право и нравственность» (1930), «К учению об «объективном праве» (1931), «Современные задачи правоведения» (1931). Особенность вклада Алексеева в развитие политико-правовых воззрений евразийства в том, что он так и не отдалился от философско-правовых основ, сформировавшихся под влиянием П. И. Новгородцева. В конце своей жизни Алексеев окончательно к ним вернулся, подчеркнув, что никакой общественно-правовой идеал не является вполне достижимым в современной жизни. Таким образом, помимо той евразийской линии, которую проводил Алексеев, следуя за Трубецким и Савицким, он привнес в политико-правовую доктрину евразийцев случайные элементы. Те основались на феноменологии Гуссерля, аксиологии Шелера, воззрениях заволжских старцев, русской теоретико-правовой традиции. Другим участником евразийского движения, внесшим в евразийство не свойственные ему элементы, стал Л. П. Карсавин, примкнувший к движению в середине 1920-х гг. Известный философ и медиевист опубликовал в 1927 г. «Основы политики», которые, к слову, нещадно критиковал Трубецкой в одном из писем Сувчинскому <14>, считая их неуместными вариациями на поднятую им тему формы правления. ——————————— <14> Трубецкой Н. С. Письма к Сувчинскому: 1921 — 1928. М., 2008. С. 239 — 240.
Большая часть данной работы посвящена политике, которую Карсавин назвал наукой о культуре как о целом. Также автор исследовал понятие личности, которая, по его мнению, не есть индивид, но соборная личность, связующая людей. Соответственно точкой отсчета в данной системе является не отдельный человек, как в правовом государстве, а субъект коллективный — правящий слой и др. Исходя из этого понимания, именно коллективный субъект нуждается в правовой защите. Кроме того, автор пытался разграничить мораль и право. Карсавин считал, что критерием права является справедливость как низшая нравственная ценность. В этом он следует в том числе за В. С. Соловьевым, к которому в евразийском движении относились без пиетета. Ведь, говоря откровенно, среди евразийцев не наблюдалось единства воззрений на государство и право <15>. Были общие точки пересечения, однако в целом политико-правовые взгляды Трубецкого, Алексеева и Карсавина имели значимые различия. ——————————— <15> Трубецкой Н. С. Письма к Сувчинскому: 1921 — 1928. М., 2008. С. 169.
В данном контексте весьма интересно ознакомиться с двумя статьями М. В. Шахматова, опубликованными в евразийских сборниках. Шахматов был не евразийцем, а приглашенным экспертом, вскоре он разминулся с движением, встав на путь самобытничества. Однако идеи «Подвига власти» и «Государства правды» во многом схожи с евразийскими представлениями о праве и государстве. Автор исследовал взгляды на идеал государства, изложенные в русских летописях, и на основе анализа сделал вывод о наличии в русском правосознании представления о «государстве правды», отличного как от абсолютного государства, так и государства правового. Подобное государство подчинено началу вечности, оно «не довольствуется правовыми целями государства и его правовым устроением… и имеет, кроме правовых, также нравственные и религиозные цели и нравственную организацию» <16>. При этом полномочия государственного лица связаны не юридическими нормами, но религиозными ограничениями. Царь потому не является сувереном, что его воля связана волей подданных, а власть его связана законом, прежде всего, религиозным. ——————————— <16> Шахматов М. В. Государство Правды. М., 2008. С. 33.
Воззрения Шахматова, в отличие от Алексеева, отводят праву второстепенную роль, считая его производным от религии. Автор постулирует, что в отличие от исследования права по форме научное изучение права по содержанию невозможно, поскольку у права нет собственного, отличного от религии основания. По содержанию право соответствует правде только тогда, когда основано на религии. Вот почему идеальное, справедливое право возможно лишь в государстве правды, защищающем определенное вероисповедание и обеспечивающем симфонию светской и духовной властей <17>. ——————————— <17> Там же. С. 41.
Наиболее близким к подобному идеалу автору казалось Московское государство XV — первой половины XVI вв. Шахматов попытался раскрыть понятие «правды», выяснить соотношение правды и закона. Под законом ранее понимали то, что нельзя изменить произвольно, — прежде всего закон религиозный и закон государственный. При этом закон последний по смыслу схож с древнегреческой «политией» в самом ее широком значении — как стилем жизни общества <18>. Под правдой же понималась как совокупность норм положительного права («Русская правда»), так и то, что можно назвать естественным правом, представлением о справедливости. «Правда» была более широким понятием, чем «право»: последнее окончательно выделилось из «правды» и получило признание уже в период правления Петра I <19>. В XIX — XX вв. «правда» и «закон» как будто бы окончательно поменялись местами: теперь «законом» в широком смысле называют позитивное право, тогда как «правда» соотносится с моральным принципом, неподвластным законодателю. Поэтому «государство правды» следует трактовать как политическое устройство, заботящееся о добродетели. ——————————— <18> Штраус Л. Естественное право и история. М., 2007. С. 130. <19> Шахматов М. В. Подвиг власти. Опыт по истории государственных идеалов России // Государство Правды. М., 2008, С. 14.
Шахматов, рассуждая о летописных государственных идеалах, затрагивает ряд важных вопросов, поднятых античной политической и правовой философией. В античности существовала тесная связь между правом, как нормативным порядком, и требованиями добродетели. Платон в «Государстве» говорит о служении философов идеальному государству. Во имя целого они должны пренебречь собственными интересами, ведь справедливость, по Платону, есть то, что пригодно слабейшему, а не сильнейшему, правящему. Ее и должны оберегать правители, ведь справедливость — одна из основных добродетелей идеального государства. Аристотель, различая монархию и тиранию, критерием разграничения считал то, в чьих интересах осуществляется власть: в интересах целого или отдельных лиц. Тем самым правление оценивалось и с точки зрения нравственности. Можно согласиться с Лео Штраусом, считавшим, что «классики представляли режимы не столько в терминах учреждений, сколько в терминах целей, действительно преследуемых обществом или его авторитетной частью. Соответственно, они считали наилучшим режимом тот, чьей целью является добродетель, и они полагали, что хотя надлежащие учреждения действительно необходимы для установления и сохранения правления, но их важность только вторична по сравнению с «образованием», т. е. формированием нравов» <20>. ——————————— <20> Штраус Л. Указ. соч. С. 186.
Так как учение о добродетели — это учение прежде всего об обязанностях <21>, поскольку исполнение прав — этически нейтральный поступок, то античная правовая и политическая философия считает обязанность первичной по отношению к субъективным правам. Возникает идея служения властвующего во имя высшего принципа. С течением времени она теряет свою значимость. Уже Аристотель начинает связывать власть не только с обязанностью, но и правом: «С понятием «распоряжаться» прежде всего связано представление о всякого рода власти» <22>. ——————————— <21> Кант И. Метафизика нравов в двух частях // Критика практического разума. СПб., 2007. С. 292. <22> Аристотель. Политика // Аристотель. Политика. Метафизика. Аналитика. М., 2007. С. 789.
Политико-правовой вектор XVI — XVIII вв., намеченный Макиавелли и Гоббсом, противоположен направлению античных классиков. «С точки зрения естественного общественного закона [в интерпретации его Гоббсом], напротив, для создания правильного общественного строя требуется не столько формирование нравов, сколько разработка надлежащих учреждений» <23>. Соответственно, в данной системе координат на первое место ставилось право на самосохранение, на котором и были основаны естественные законы Гоббса. Тем самым права начинают теснить обязанности, возникает концепция неотъемлемых, естественных прав человека, ставшая основой либерализма и способствовавшая возникновения доктрины правового государства. ——————————— <23> Штраус Л. Указ соч. С. 186.
Шахматов отрицает подобный подход нового времени, принимая за идеал государство правды, во многом схожее с идеократией Трубецкого и Алексеева. И тем самым он как будто бы возвращает нас к античному пониманию государства. Автор делает акцент на необходимости нравственного служения князей, а вовсе не на описании правильной структуры учреждений, отдавая предпочтение наилучшему режиму перед эффективным государством. Воспитание и отбор людей с правильным мировоззрением кажется ему значимей, нежели юридическое закрепление статуса властных учреждений. Шахматов последовательно проговаривает до конца то, что некоторые евразийцы выражали иносказательно. Таким образом, можно сказать, что евразийские воззрения на природу властвования не только связаны с христианскими идеалами жертвенности и подвига, но и с представлениями Платона и, шире, многих античных авторов о наилучшем государстве, где идея обязанности и служения также играла важнейшую роль. Занимая эту позицию, евразийцы отрицают многие тезисы политической и правовой философии нового Времени. Тем самым им невозможно принять ни естественно-правовую доктрину Джона Локка, ни правовой позитивизм, отчасти основанный на идеях Гоббса <24>, ни неопозитивизм Кельзена, с которым и спорит Алексеев. Вот почему современная юриспруденция, сформированная во многом различными научными школами нового времени, должна смотреть на евразийское учение о праве, как минимум, снисходительно, обычно же — не признавать вовсе. ——————————— <24> О связи идей Гоббса и юридического позитивизма см.: Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса. СПб., 2006.
Тем не менее, в отличие от заявления самих евразийцев, что они решительным образом порывают с европейской традицией, в своем учении о государстве и праве они воспроизводят многие европейские же доктрины, причем либо гораздо более ранние, чем современные им западные концепции, либо на основании направлений западной мысли, которые не стали мейнстримом европейской правовой мысли, создают нечто отличное от оригиналов, беря за основу термин, как это случилось с идеократией, и придавая ему новое содержание. Единственное сходство можно обнаружить лишь с исторической школой права, однако, различий, пожалуй, значительно больше, чем сходств.
