(Исаев И. А.) («История государства и права», 2012, N 23)
ПОЛИТИЧЕСКИЙ СТИЛЬ И ФОРМЫ ПРАВЛЕНИЯ <*>
И. А. ИСАЕВ
——————————— <*> Isaev I. A. Political style and form of government.
Исаев Игорь Андреевич, заведующий кафедрой истории государства и права Московской государственной юридической академии им. О. Е. Кутафина, заслуженный деятель науки РФ, доктор юридических наук, профессор.
Автор исследует понятие политического стиля и его связь с формой правления. В статье приводятся мнения мыслителей и исследователей прошлого.
Ключевые слова: политический стиль, форма правления, культура, политика.
The author examines the notion of political style and its relation with form of government. The article cites opinions of thinkers and researchers of the past.
Key words: political style, form of government, culture, policy.
Заслугой философов-метафизиков, полагал Джон Мур, является то, что они решились наиболее определенно подчеркнуть тот факт, что человеческие знания не ограничиваются только знанием предметов, которые мы можем осязать, видеть и чувствовать. Они обращали внимание на предметы и свойства предметов, явно не существующие во времени и не являющиеся частями природы. Такие объекты находятся в сфере сверхчувственной реальности. Метафизик, говоря о благе и добре, замечает при этом: «Это было бы добром, если бы существовало». Сослагательное наклонение здесь неразрывно связано с любой попыткой метафизической этики актуализировать идею и сделать ее реализуемой. Однако метафизика способна в данном случае выполнять лишь роль психологического фактора, подсказывающего мысль о возможности наличия ценных предметов и связей, но не более, то есть выполняет двусмысленную функцию, которую еще лучше могла бы выполнить чистая фикция <1>. ——————————— <1> Мур Дж. Система этики. М., 1984. С. 186 — 187, 224.
Платон был убежден в обратном. Идея реализуется в вещественном мире, проявляя здесь свои различные ипостаси, поэтому в каждом отдельном явлении или предмете можно обнаружить существо невидимого целого. Таким образом, и разнообразные политические модификации, и формы — это всего лишь проявления некоей всеобщей и единой сущности. Наиболее приближенной к идеалу формой является, разумеется, платоновская «политейя». Все же остальные, упоминаемые философом, формы — только отклонения от нее, результаты деградации идеального политического. Но это не процесс эволюции, это только бесконечная трансформация внешних форм, складывающаяся в замкнутый цикл: идея существует в вечности, то есть в мифе, а выражающие ее формы — в истории. Где располагается точка их схождения? И почему реальная политика вынуждена выражать какую-то неощутимую и бесплотную идею? Не познание, а припоминание всегда остается главным гносеологическим методом платонической политической философии. Установленный высшими силами раз и навсегда космический порядок воспроизводится с неуклонной последовательностью. Все формы политического существования тяготеют к нему как своему образу, стремясь повторить или отвергнуть его. В конечном счете, пройдя через круг взаимных отрицаний (аристократия — олигархия — демократия — охлократия), они вновь и вновь возвращаются к исходному пункту. Характерно, что политические формы при этом различаются не столько содержанием, сколько стилем. Политический стиль — это комплекс специфических признаков, отличающих данное целостное их сочетание от всех иных. Средой существования стиля является время, текучесть которого как бы затормаживается в застывающих стилевых формах. В подобном контексте стиль архитектуры тождествен стилю политики, стиль языка — стилю законодательства и т. п. Стиль фокусирует в себе, и делает это одномоментно, все существующие формы социального и индивидуального бытования, сводя их к единому первосимволу. Так, прасимволом египетской культуры было понятие «пути» в отличие от «бесконечного пространства» северных европейских культур или «тела» античной цивилизации. Стиль, как и культура, есть первофеномен, будь это стиль искусства, мышления или государственности. Как и «природа», стиль есть «вечно новое переживание» и alter ego человека, поэтому в общей исторической картине любой культуры может наличествовать только один стиль — стиль этой самой культуры. Отмар Шпанн заметил, что как государства, так и архитектурные стили можно охарактеризовать по степени достижения ими определенной целостности и усложненности (здесь следует вспомнить слова К. Леонтьева о простоте и цветущем многообразии культуры), «выражающейся в тональном господстве определенного толка» или стиля <2>. Использование понятия «стиль» позволяет комплексно анализировать такие разнообразные аспекты политической формы, выраженные в понятиях, как «форма правления», «политический режим» и «форма государственного устройства», широко используемые в правовой науке. Поскольку термин «стиль» более тяготеет к категориальному аппарату правовой культуры, это позволяет также в более широкой перспективе рассматривать и сам предмет политической системы. В качестве формы она представляет собой лишь один из элементов стиля, наряду с государственными и правовыми институциями, подобно ей демонстрирующими свою уникальность, а следовательно, и принадлежность исключительно данному стилю. Подобно Бюффону, говорившему, что «человек — это стиль», нечто подобное можно сказать и обо всех актуальных для данного момента формах политического существования. ——————————— <2> Шпанн О. Философия истории. СПб., 2005. С. 210.
Конкретные формы правления или государственного устройства могут повторяться в различные исторические эпохи, стиль же не повторяется никогда. Он может подвергаться модификациям и наслоениям, терять или приобретать отдельные свои элементы, но остается тождественным себе, пока сохраняет свою целостность. Стиль — это символический язык истории. В качестве символа стиль бесконечен в своей прозрачности, позволяющей увидеть и порождающей другие символы, однако, в конечном итоге, вся цепочка символов выведет нас на первомиф. Бесконечное символическое отождествление, как предупреждал А. Ф. Лосев, ни на чем не основано. Оно, как и сам мир мифа, «окаймлено адом и хаосом». Это и побуждает символический мир сохранять свою целостность, тотальность — само существование символических рядов уже свидетельствует о боевом выступлении порядка против хаоса. У символа нет непосредственной связи с содержанием, с означаемым, и это придает ему определенную самостоятельность и устойчивость, несмотря на имманентно присущую ему «мерцательность» и изменчивость образов. Именно поэтому стиль как символическое существо и комплекс символов оказывается самодостаточным и самовоспроизводящим. Напрямую он не зависит ни от экономических, ни от политических, ни от культурных и других порождающих факторов. Именно политический стиль побуждает государство, право, власть соблюдать определенные формы, а не наоборот. Стиль «растворяет» в себе политические институции, навязывая им свою «моду» и свой «ордер». Стиль требует упорядоченности, то есть порядка в иерархии и функционировании властных структур, нормативных систем и политических ценностей, в нем выражена основная идея данной культуры, его можно заимствовать, но его нельзя искусственно создать. Создавая политическую культуру и ее формы, человек создает тем самым пространство своей судьбы, процесс творения формирует мир стиля, однако, как заметил Ханс Фрайер, стиль не может и не хочет заключить в закрытую совокупную форму все множество своих абсолютных форм — там они бы потеряли свою абсолютность, став только частями целого. Но смысл государства и состоит именно в этом: оно преодолевает любую множественность форм и ее сопротивление, сводя их в единство, «благодаря политическому деянию, государство, пользуясь цементом власти, возводит в четко очерченном пространстве гордую постройку из жизни и духа», то есть действительно оформленное и вполне действительное сооружение. Только государство открывает человеку возможность создавать пространство своей собственной судьбы <3>. ——————————— <3> Фрайер Х. Революция справа. М., 2009. С. 115 — 116.
Эрнст Юнгер использовал понятие desinvolture, или «невинность власти», понимая под этим ее связь не столько с волей, сколько со счастьем и волшебством. В известной мере здесь обнаруживается параллель со шпенглеровским представлением о «магической» религии и «магическом» праве, черпающими свое вдохновение из нечеловеческого, высшего источника. Это — специфический тип властного поведения, в данном случае лишенный какой-либо двусмысленности (примером может служить ритуально-политическое поведение Людовика XIV), в нем идея власти как бы напрямую и непосредственно воплощается во власть, уже не нуждающуюся в маскировке, мимикрии и прикрытиях. Власть есть власть, как и закон есть закон. Такая власть непосредственна и искренна. По своему стилю она напоминает простоту свободно властвующих героев саг и мифов. Эта власть, как и ее законы, кажется, непосредственно проистекает из своей первоидеи, и здесь же четче всего проясняется определенный стиль властвования, самое лаконичное его определение: «Государство — это я». Застенчивость попыток политического камуфляжа, выраженного в абстрактных формулах типа «разделение властей», «гарантии прав человека» или нагромождения демократических институтов и противовесов, свидетельствует лишь о попытках власти ухватиться за некие второстепенные добродетели и отступлении от своих собственных основ. Настоящая же власть может быть только абсолютной, поскольку такова ее идея: отход от идеи означает ослабление и смерть власти. Нелепо звучащий термин «абсолютная республика» ничем не хуже, чем понятие «абсолютная монархия», если принимать во внимание реально присутствующую в этой форме власть и ее неограниченные пределы. Но реальных абсолютных монархий в истории не существовало, так же как и реальных «абсолютных республик». Только появление под этой вывеской государственных властных диктатур и чрезвычайных режимов в какой-то мере указало на действительные пределы и возможности скрытой здесь реальной власти. То, что Макс Вебер называл «харизматической» властью, пожалуй, наиболее адекватно выражает тот допустимый предел в восприятии господства, который ощущают подвластные. При этом они уже не обращают внимания на всяческие формальные институциональные структуры, статусы и вывески, принимая реальную власть как власть, будучи готовыми к ее импровизациям и прихотям. Они участвуют в игре по установленным этой властью правилам. В мифе о титанах трагический конфликт задан уже в самой структуре действительности и истории власти Земли и власти богов, его нельзя однозначно свести только к моральной вине человека. Но и действующие в истории силы — это только агенты и марионетки, бессознательно участвующие в более глубоком конфликте — между небесным и смертным <4>. «Властители этого мира» для гностического мифа представляются наполовину личностными, наполовину анонимными силами, сам «дух народа» мыслится в нем лишь как сила, которая через посредство членов этого народа выступает наполовину личностно, а наполовину осуществляет себя анонимно. Отсюда и половинчатая двусмысленная, гностическая нравственность этих сил. Только в христианской теологической картине мира Бог превращается в нравственного миродержца, а «силы середины» разнятся на нравственные и безнравственные, на ангелов и дьяволов. Морализуется даже магия, разделяясь на черную и белую, где магическое отчасти превращается в сакральное. Но для политической мифологии гностического типа характерно также требование единства политического и мировоззренческого (религиозного) авторитета, единства царской и пастырской власти, мирских и религиозных сил, выраженных в сакральном царствовании или вождизме, единства государства и церкви. Миф порождает специфический тип религиозно-мифологической политики. Политическая и мифологическая власть соединяются в личности суверена, который становится опосредующей силой, но уже не легитимным представителем Бога. В теологическом же толковании мира пастырская власть и политическая служба принципиально несовместимы в одном лице, божественная власть стоит здесь над мифическими «силами середины», а пастырь и политический властитель по-разному воспринимают свои полномочия от высшей власти, хотя оба они реально эту власть уже не представляют. И хотя Жозеф де Местр очень верно заметил, что «все важнейшие вопросы политики решаются в метафизике», однако это еще не дает оснований для отождествления власти политического правителя с тем, кто выстраивает миротолкование и интерпретирует саму догму <5>, институциональное соответствие такому различию проявляется в различении государства и церкви. ——————————— <4> Козловски П. Указ. соч. С. 133. <5> Там же. С. 222.
Мифологизация политики порождает ее эстетизацию. Политический порядок стилизуется под произведение искусства и, исходя из содержания эстетического мифа, выстраивает соответствующую политику и социальные институты. Государство превращается тем самым в целокупное «произведение искусства». П. Козловски отмечает то недоверие, которое многие политики испытывают к понятиям «образ» и «преобразование», за которыми, как им кажется, скрывается реальное притязание на власть <6>. Когда совокупное социальное тело становится объектом преобразований в духе мифоэстетического воображения, все текущие заботы социальной действительности уходят на задний план. Тогда и политика, подобно религии, начинает восприниматься, прежде всего, как эстетический феномен, а все разрушающее эстетику социального, подлежит категорическому исключению из сферы политического. Как кажется, всякая «мифологизация и эстетизация» политики идет от опьянения власти неограниченными возможностями воображения. ——————————— <6> Там же. С. 223.
Стиль располагается значительно ближе к понятию игры, чем режим, где в самом названии уже звучат императивные нотки. Политический стиль в отличие от режима обладает соответствующей и необходимой эстетикой, и ей отводится здесь существенная роль. В платоновском государстве категория прекрасного занимала весьма важное место рядом с категориями справедливого и благого. Четкость архитектурных геометрических форм и строгая функциональность искусства кажутся несовместимыми с формами свободной игры. Тем не менее, вся архитектоника «утопического» государства у Платона была пронизана игровыми элементами, и победным результатом в этой игре должны были стать, однако, не рекорд, не наращивание славы и успехов, но стабильность и порядок, обращенные к первоидеалу <7>. (Нельзя согласиться поэтому с К. Поппером в том, что Платон стремился исключительно к «подмораживанию прогресса» и полной неподвижности, зафиксированности своей модельной конструкции.) Внутренний динамизм системы здесь налицо, динамичным представляется также и равновесие, которое он стремился обеспечить во что бы то ни стало. Как судоговорение в своей игровой и состязательной форме стремится прийти к окончательной и неизменной истине, как комбинирование политических форм, постоянно балансируя, стремится создать наиболее справедливое и устойчивое государственное устройство (тема, обстоятельно развитая еще Полибием), так и политическая стилизация при поддержке значительной доли эстетичности и таинственности (без которых невозможны ни игровая случайность, ни судьба) желает утвердить свой bonton в платоновском конструировании идеала. ——————————— <7> Фрайер Х. Указ соч. С. 120.
Западные культурные стили уже с давних пор содержат в себе в качестве стержневого основополагающего элемента, вокруг которого группируются все многообразные аспекты культурного бытия, идею государства. Они суть «предрешения того, каким способом созидается политическая форма» и ориентированы (как подчеркивал Гегель) на главную цель духа — государство. «Уподобляя европейские стили государству, следует помнить, что стилевую разнородность снимает внутри себя именно государство. Количество европейских государств не совпадает с количеством стилей, но раз уж нет примирительной эстетической инстанции для этих последних, то тем более нет примирительной политической инстанции для абсолютных требований пришедшего к государству духа» <8>. Ступени, которые проходит дух, прежде чем он достигнет в своем политическом повороте уровня государства, это вера и стиль. Государство, понимаемое спиритуалистически (как этическая воля и самосознание), и его доктрина умопостигаемы лишь в их свободном движении. Государство формируется, непрерывно обновляясь. И поскольку оно в своей внутренней природе есть, прежде всего, мысль, ему и принадлежит способность сотворения самого себя посредством мысли — это непрерывный процесс самосотворения. Истина, несмотря на наши желания видеть ее «в вышине неподвижной и над альтернативой субъективных мнений», все же живет в глубине самой мысли, только историзируясь и принимая участие в исторической природе мысли. Она не искажается и не деградирует, но живет и несет свою божественную ценность в любой момент жизни мысли (Дж. Джентиле) <9>. ——————————— <8> Джентиле Д. Введение в философию. СПб., 2000. С. 299 — 300. <9> Там же. С. 299 — 300.
Еще Аристотель особо подчеркнул то обстоятельство, что способ управления государством, стиль властвования и есть проявление настоящего суверенитета. Утверждая это, Аристотель не пользовался никакими юридическими понятиями (типа «государственный орган», «государственная функция» или «юридическая личность») государства. Для него не существовало еще и понятия о такой социальной общности, как нация, место которой в городе-государстве тогда занимала простая совокупность граждан. Не различая «формы правления» и «формы государственного устройства», он, тем не менее, ясно увидел их семантическую и юридическую связь с социальной структурой общества. Его последователи считали мыслительной фикцией уже результат сопоставления одноименных форм правления — монархии, республики, зафиксированных исследовательской мыслью на разных исторических этапах их существования и в различных географических пространствах. (Разве монархия Людовика XIV чем-то напоминает монархию Великобритании XX века?) Для корректировки анализа иногда вводится испытанное понятие «политический режим», категория более реалистическая, чем формальные определения типа или формы правления. Но и эта категория работает только на суженном поле. За ее рамками остается множество связей и институтов. Более того, ее использование только подчеркивает несовместимость и несводимость многих специфических признаков к одному общему определению. Так, многие республики по своему характеру осуществления власти более напоминают монархии и, напротив, отдельные монархические режимы оказываются более либеральными и демократическими, чем демократические республики. В «Застольных беседах» Плутарха сказано, что «лучшая республика та, которая ближе всего к монархии» и наоборот. Реальная власть скрывается за институциональными постройками и формальными нормами. Иногда ее образ проявляется в самых неожиданных и далеких от государственно-правовых стереотипов формах. Она действует через промежуточные инстанции, сферу идей и переживаний, тогда как сами официальные формы, утрачивая свой символический характер, превращаются в обыкновенные знаки, пригодные разве что для регистрации и классификации типов. Но сердцевина власти не поддается этой процедуре. Ее неспособны описать ни теории договора, ни физикалистская теория баланса сил. Власть многолика и одновременно однообразна. Те цивилизации (в данном случае этот термин более подходит для анализа, чем понятие «культура»), которые стремились сохранить традицию и однообразие форм властвования, оказывались ближе к цели, чем цивилизации «революционные». Именно поэтому Платон увидел образ мудрой политики в египетской системе властвования. Греки многое заимствовали у египтян, европейцы — у греков. Но уже сам факт заимствования таил смертельную угрозу для платоновской идеи-идеала: все попытки ее реализации неизбежно вели только к ее девальвированию, она утрачивала свою первоначальную целостность и искренность. Н. Н. Алексеев с удивлением заметил, что платоновские конструкции, как мыслительные, так и социальные, почти буквально пытались воплотить в жизнь некоторые европейские политические режимы XX века, в идее разделенного на сословия корпоративного государства увидели нечто вневременное, а в самом Платоне не хотели видеть только автора теории идей и гносеолога, в нем видели, прежде всего, воспитателя и гениального учителя, который попытался создать теорию происхождения и развития «истинного ядра человеческой души» и спасти свой народ от деградации и хаоса при помощи насильственной и последовательно проведенной диктатуры <10>. Гармоническая и эстетизированная политическая форма со временем постепенно превращалась в пугающее воплощение тотальной диктаториальной системы. Ее первоначальный смысл улетучивался, и нередко из здоровой консервативной идеи она превращалась в идею «реакционную». ——————————— <10> Алексеев Н. Н. Идея государства. СПб., 2001. С. 69.
