Позитивистское и метафизическое начало в философском познании права

(Пермяков Ю. Е.) («Право и политика», 2007, N 7)

ПОЗИТИВИСТСКОЕ И МЕТАФИЗИЧЕСКОЕ НАЧАЛО В ФИЛОСОФСКОМ ПОЗНАНИИ ПРАВА

Ю. Е. ПЕРМЯКОВ

Пермяков Юрий Евгеньевич — кандидат юридических наук, доцент Самарского государственного университета.

Наметившееся в отечественном правоведении смещение научного интереса — от изучения сущности права к исследованию сущности юриспруденции — продиктовано желанием преодолеть абстрактный характер юриспруденции как науки о свободе и справедливости, поскольку «отличительным признаком юриспруденции как формы и вида социального знания и практики является именно объективность их проявления в качестве специфической правовой реальности» <1>. Задача настоящей статьи — обосновать тезис о том, что на приближение к объективной реальности юридическая наука вправе рассчитывать лишь в том случае, если ее исходные понятия образованы в ходе философского освоения метафизической проблематики, а не заимствованы на скорую руку у повседневного опыта, охотно поставляющего свои житейские представления во все отрасли теоретического знания. ——————————— <1> Закомлистов А. Ф. Концептуальная сущность юриспруденции // Государство и право. 2003. N 12. С. 99.

Позитивизм возник из стремления к ответственному философствованию и с самого начала противостоял как безудержной философской рефлексии, так и трудноверифицируемой психологической интроспекции, всегда зависимой от личной эмпатии. Его визитной карточкой стал интерес к наблюдаемым фактам и декларация вещного характера социальных связей. Пришедшая на смену теологии метафизика, по мнению Огюста Конта, прекращает действие чистой фантазии, однако она продолжает упорствовать в своем желании аргументировать вместо того, чтобы наблюдать <2>. Очарованная наукой Европа XIX века не хотела следовать изжившим методологическом принципам познания, в котором «начало должно быть абстрактным» <3>. Отказываясь от метода постулирования сущностей, что было характерно для онтологии, новая позитивная философия должна, по мысли французского мыслителя, покончить с неизбежными колебаниями метафизики, вновь бросающейся от бессмысленного сомнения в существовании внешних тел в объятия теологии. Методу бесплодных и произвольных объяснений он противопоставляет новый метод, научная сила которого прямо проистекает из прямого или косвенного соответствия наблюдаемым явлениям. Позитивная философия отказывается от поиска первопричин и конечных назначений изучаемых явлений. Однако ее участь оказалась сходной с определяемой собственными принципами метафизикой: она не достигает абсолютного знания, довольствуясь относительным: «далекие от возможности изучить со всей полнотой какое-либо действительное существование, мы не можем быть уверенными в возможности констатировать, даже чрезвычайно поверхностно, все реальные существования, большая часть которых должна, быть может, всецело оставаться для нас сокрытой» <4>. ——————————— <2> См.: Конт Огюст. Дух позитивной философии (слово о положительном мышлении). Ростов-на-Дону, 2003. С. 67. <3> Гегель Георг Вильгельм Фридрих. Наука логики. Том 1. М., 1970. С. 130. <4> Конт Огюст. Дух позитивной философии. С. 75.

Живой интерес к предметности социальной жизни и природе встретился с методологическими трудностями в определении отправной точки научного исследования: оказалось, что понятия вещи и факта довольно трудно освободить от предварительных метафизических пояснений. Нетождественность вещей самим себе вынудила Эмиля Дюркгейма задаться вопросом об их сакральном смысле, который налагается на них людьми с их личным опытом и представлениями. Фактом, подлежащим объяснению, оказывается не только вещь, но и представления, из которых вещь была извлечена с тем или иным значением. Поэтому Э. Дюркгейм, в отличие от своего предшественника, предлагает отказаться от простых понятий (предпонятий), на которые, по мысли О. Конта, следует опираться в построении сложных суждений. Неопозитивизм в социологии не стал отбрасывать воззрения людей как недостойный предмет изучения, но включил их в предмет социологии, в область социальной реальности. Предметом социологической интерпретации выступают не факты, а смысловая структура социального мира <5>. С точки зрения Альфреда Шюца, «идеальные объекты, сконструированные обществоведом для познания этой социальной реальности, должны извлекаться из идеальных объектов, сконструированных обыденным сознанием людей, живущих своей повседневной жизнью в своем социальном мире» <6>. Этот ход рассуждений повлек за собой смягчение методологического радикализма позитивистски ориентированных теоретиков. «Право есть там, где люди убеждены в том, что оно есть. В этом суть когнитивного переворота в юриспруденции, который затронул и юридический неопозитивизм» <7>. ——————————— <5> См.: Шюц Альфред. Избранное: мир, светящийся смыслом. М., 2004. С. 695. <6> Schutz Alfred. Collected Papers the Problem of Social Reality / Ed. and introd. by M. Natanson with a preface by H. L. Van Breda. The Hague, 1962. P. 60. Электронная версия в переводе С. Шороховой: http://www. nsu. ru/psych/internet/. <7> Поляков А. В. Российская теоретико-правовая мысль: опыт прошлого и перспективы на будущее // Наш трудный путь к праву. Материалы философско-правовых чтений памяти академика В. С. Нерсесянца. М., 2006. С. 116.

Для философии права такой ход мысли не мог не означать утрату принципа объективности, с которым позитивизм пришел на смену классической метафизике. Наблюдаемую предметность объективного мира оказалось трудно приспособить к нуждам тех, кто хотел бы опираться на «истинное философское основание человеческой общественности» (О. Конт). Поиск безусловного основания мира в его предметной природе не завершился устранением недоверия к научному знанию и ко всему, что претендовало на статус объективной действительности. В культуре XX века вещь какое-то время сохраняет за собой значение противовеса условности, антипода конвенционального мира, полномочного представителя безусловного бытия. Однако художественное осмысление мира своевольных вещей-обломков, начатое в свое время Гоголем («Нос»), вещей как знаков пошлости и мещанства (Чехов, Маяковский) завершилось философским интересом не к самой предметности, но к вездесущему и загадочному субъекту, который привносит во всякое понятие вещи свое индивидуальное отношение: «То, что мы в жизни, в познании и в поступке называем определенным предметом, обретает свою определенность, свой лик лишь в нашем отношении к нему: наше отношение определяет предмет и его структуру, но не обратно (…)» <8>. ——————————— <8> Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 8.

Понятие вещи как имманентного собственной сущности состояния и простейшего объекта наблюдения за последние два столетия претерпело серьезные изменения: от неизменной субстанции (Кант) и качественной определенности (Гегель), предмета труда и фетиша как порабощающей человека сущности (Маркс), силового противодействия (Дюркгейм) и абсолютной индивидуальности (Лосев), она все более удалялась от собственной материальной оболочки и к концу XX века превратилась в исключительную принадлежность субъекта, знак присвоенного им статуса (Бодрийяр, Бурдье). Из самостоятельного объекта научного интереса вещь стала границей инобытия, символом своего и чужого <9>. Знаковая сущность вещи, например, в случае «престижного потребления», подчинила себе все ее другие функции <10>. В современном постмодернизме на роль основания, определяющего легитимность всякого высказывания, предлагают рассматривать не вещи и предметность, а дискурс (способ речи), который предшествует любому акту познания и социального общения, выступает первичной, если не единственной, реальностью (собственно предметом, если обратиться к этимологии этого слова). ——————————— <9> Э. Шредингер называл допущение некоего «реального мира вещей» мистической метафизикой и резонно возражал против употребления таких понятий, как «внешний мир», поскольку «наше собственное тело тоже принадлежит ему». (Шредингер Э. Мое мировоззрение // Вопросы философии. 1994. N 10. С. 83.) <10> См.: Бодрийяр Жан. К критике политической экономии знака. М., 2003. С. 9.

Понятие факта также претерпело значительные изменения, особенно в исторической науке, где он всегда исполняет функцию связи между прошлым и будущим и потому зависим от той картины мира, в которой находится место субъекту исторического действия и преследуемой им цели. «Быть историческим фактом — значит обладать ценностью для нас, ценностью настоящего. В этой постоянной актуальности, современности истории, ее обращенности к нам, живущим сегодня, — «секрет» ее целостности и единства. История обретает такое единство лишь с учетом нашего присутствия в ней» <11>. Представление об историческом факте, иначе говоря, возникает из мыслительной операции «отнесения к ценности» (Г. Риккерт), он указывает нам не только на нечто обозреваемое, но и на точку обзора, пространственное расположение которой задает перспективу исторического познания и соотнесенность разных событий. ——————————— <11> Межуев В. М. Философия истории и историческая наука // Вопросы философии. 1994. N 4. С. 86.

Пределы научного вопрошания заданы аксиоматично сформулированными основаниями, поэтому постулируемые наукой сущности никогда не могут быть ее предметом, что объясняет наличие в ней «священных» тем и понятий, касаться которых так же неприлично, как задавать лечащему врачу вопрос о смысле жизни <12>. Наука, сколько бы ни совершенствовали ее методологию, никогда не сможет предложить ответы на вопросы о народовластии, возмездии, судьбе, свободе, справедливости, которые составляют прерогативу философии права; она не способна критиковать выводы философских рассуждений и тем более свидетельствовать о кризисе метафизики и опровергать ее основания <13>. ——————————— <12> «Эмпирические науки должны быть «догматическими», т. е. допускать без проверки некоторое количество предпосылок, так как, если бы они этого не делали, они не существовали бы». (Риккерт Генрих. Философия жизни. Киев, 1998. С. 22.) <13> «Возражение против метафизики не может быть основано на отрицании существования абсолютного, потому что такое утверждение было бы само метафизично». (Шершеневич Г. Ф. История философии права. СПб., 2001. С. 17.)

Обращение к опыту и практике как критерию истинности суждений о факте позволило в первой половине XX века, особенно в советской интерпретации марксизма, укрепить позиции прагматичной в своей основе науки, однако последующее осмысление этой проблематики привело к выводу о том, что и в понятии практики объективность и непредвзятость служат стратегическим целям заинтересованного в своей судьбе субъекта. Присутствие субъекта в научной картине мира обусловлено тем, что некий объективный факт становится доступным наблюдению и существует лишь внутри научной парадигмы сообразно познавательным возможностям и практическим интересам анонимного наблюдателя. Любой оценке предшествует представление о ее критериях, поэтому там, где задаются вопросом о должном и соответствии фактического какой-либо форме, метафизика стучится в дверь, ибо лишь ей одной позволено задаваться вопросом о предзаданности самой формы <14>. По этой причине анализ правовой действительности не исчерпывается применением научных определений, воспринимающих известные формы права как изначальную данность <15>. Философию всегда интересовало соответствие позитивного права его идеальной сущности. ——————————— <14> В зарубежной науке также был сделан однозначный вывод: «Нет и не может быть ощущений, не нагруженных ожиданиями». (Лакатос И. Методология исследовательских программ. М., 2003. С. 23.) <15> Поддерживая либертарную теорию права, разработке которой посвящены многие работы В. С. Нерсесянца, Н. В. Варламова так постулирует задачи философии права: «Либертарно-правовая интерпретация источников права должна ответить на вопросы, почему право объективируется именно в этих формах и что (применительно к каждой из них) способно обеспечить позитивацию собственно права (а не произвола правоустановителя), т. е. сформулировать принципы правотворчества (или, точнее, правоустановления)». (Варламова Н. В. Философское основание юридической догматики // Государство и право на рубеже веков. Проблемы теории и истории. М., 2001. С. 105.)

В отличие от науки философия начинается не с утверждения каких-либо аксиом, но с попытки осмысления необходимости в аксиоматичных суждениях. У философии есть возможность оспаривать метафизическую картину мира, производные от нее аксиомы и мыслить предельными категориями человеческого бытия. Опираясь на собственные основания в рассуждении о существовании субъекта и ценности формы, философия вырабатывает критерии в оценке истинности действительности. Посредством философии человек узнает себя и «свое» в сотворенном им мире. Философское познание движется к выражению смысла, и было бы ошибкой помещать его в рамки гносеологического отношения к познаваемому объекту. После Аристотеля, создавшего учение об идеях как формах вещественного мира, соответствие права собственной идее (сущности) понималось в античном мире непременным условием причастности права самому бытию. Онтологическими основаниями располагают лишь совершенные вещи, эту мысль в Новое время Лейбниц доказывал тем, что Бог избирает наисовершеннейшее <16>. По этой причине философия нашла возможным игнорировать сведения о фактах — не потому, что мало интересуется частными вопросами, а потому, что факты не исчерпывают всей действительности, хотя и образуют ее объективное содержание. Если свершившееся не тождественно сущему, факт — как доказательство бытия — ничтожен. ——————————— <16> См.: Лейбниц Г. В. Сочинения в четырех томах. Том 1. М., 1982. С. 308.

Философия находит свой предмет там, где его теряет наука: она задается вопросом о том, что предназначено к свершению, что должно быть. «Философия, пребывающая в полной силе, — писал Сартр, — никогда не выступает как нечто инертное, как пассивное и завершенное единство знания; порождаемая общественным движением, она сама представляет собой движение и простирает свое влияние на будущее (…)» <17>. По мнению И. П. Малиновой, предметом философии права выступает логика развития права <18>. В таком понимании философского интереса нет принуждающей к простой рефлексии исторической предметности. ——————————— <17> Сартр Жан Поль. Проблемы метода. М., 1994. С. 5. <18> См.: Малинова И. П. Философия правотворчества. Екатеринбург, 1996. С. 19.

Философию интересует избирательное отношение сущего к собственной форме. Она пытается рационально раскрыть и выразить содержание нравственной интуиции и религиозной веры, придать священному трепету понятийную форму. Религиозные мыслители — в той мере, в которой они выступают в качестве интерпретаторов собственных религиозных ощущений — вписываются в контекст философских разговоров. Однако в качестве носителей религиозного опыта, непосредственно переживающих собственную единичность, люди отъединены друг от друга. Признание невозможности сделать собственные убеждения критерием всеобщей нормативности должно побудить современных правоведов, вновь увлеченных духовной стороной закона и идеей «естественного» права, к осторожному обращению с понятием абсолютной истины. В России, познавшей горькую суть тоталитаризма, абсолютную ценность приобрела уникальность человеческой личности, историческое бытие которой составляет самую серьезную альтернативу пошлости и посредственности как универсальной стратегии индивидуального выживания и норме общественного устройства <19>. ——————————— <19> «Специфика нашего времени не в том, — отмечал Хосе Ортега-и-Гассет, — что посредственность полагает себя незаурядной, а в том, что она провозглашает и утверждает свое право на пошлость, или, другими словами, утверждает пошлость как право». (Ортега-и-Гассет Хосе. Восстание масс // Он же. Эстетика. Философия культуры. М., 1991. С. 322.)

Позитивная наука о праве не обращена к метафизике непосредственно, однако и она нацелена на решение метафизических проблем, по причине чего юридическая антропология, по мнению Норбера Рулана, предназначена для свидетельствования «о продолжающихся поисках смысла, о протесте людей, древних и нынешних, против хаоса, в котором они пытаются распознать связь и, возможно, преемственность» <20>. ——————————— <20> Рулан Норбер. Юридическая антропология. М., 1999. С. 297.

Следует признать, что при выборе стратегии правового поведения и в процессе толкования права юристы довольно часто вступают на территорию должного и увлекаются поиском метафизических оснований нормативных определений. Если бы интерпретация правового текста всегда являла собой применение незыблемой нормы, эта мыслительная процедура была бы неотличима от юридической квалификации, т. е. логического установления тождества факта с формально выраженными признаками. Но в действительности спор идет о том, каким содержанием должна обладать та или иная норма. И поскольку любая онтологическая предзаданность языка или презюмированность наличия факта понимается в истории философии как метафизика, у нас есть повод вернуть этому забытому в отечественной юриспруденции понятию его высокое значение. Присутствие метафизики в рассуждениях о праве, как и в самой сердцевине юриспруденции, задано тем обстоятельством, что правовые нормы выражают некое отношение к сущему. Однако, как об этом писал Мартин Хайдеггер, любое отношении к сущему есть интенциональность, возможная в силу трансценденции, т. е. превосхождения <21>. Поскольку трансцендирующее мышление составляет область интересов метафизической философии, именно ей и свойственно задаваться вопросом об основаниях сущего. В таком случае философствование, опирающееся на метафизику, есть онтологическое обоснование объекта как нормы человеческого существования <22>. В конечном счете философия права нацелена на выявление человеческого содержания в предметных формах права <23>. ——————————— <21> «Если всякое отношение к сущему характеризовать как интенциональное, то интенциональность возможна лишь на основании трансценденции… Вопрос о существе основания становится проблемой трансценденции». (Хайдеггер Мартин. О существе основания (перевод В. В. Бибихина) // Философия: в поисках онтологии. Самара, 1998. С. 89 — 90.) <22> Мы разделяем методологические принципы познания права, предложенные И. Д. Невважаем из следующей установки: «Смысл человеческого бытия, находящегося в отношении к миру, в том, чтобы быть универсальной мерой этого мира. Поэтому всякое субъектное и сознательное отношение к миру есть отношение нормативное». (Невважай И. Д. Перспективы философии права // Вестник Саратовской государственной академии права. 1995. N 3. С. 119.) <23> См.: Малинова И. П. Философия правотворчества. С. 19.

В дискуссии о том, каким должно быть право и по каким законам ему следует развиваться, следует усматривать не визионерское пророчество о юридической природе того или иного института, а столкновение метафизических систем, идеологических убеждений относительно сущности человека и предпочтительных вариантов социальной организации его бытия. Но что способно выступать инстанцией в споре о социальной судьбе человека? Регламентированный порядок, в котором обессмыслено индивидуальное существование, ни при каких условиях не способен выступать онтологическим основанием права. Где нет «моего», нет ни собственности, ни интереса в ее защите, ни легитимной власти, предлагающей свое покровительство. Современная метафизика не должна быть ограничена так называемой классической традицией, нашедшей достойное воплощение в работах Канта и Гегеля. Метафизическая проблематика вряд ли будет исчерпана тематически или глубиной содержательного анализа правовых явлений <24>. Отказ от метафизики в познании сущности права невозможен, поскольку всякое обоснование права непременно опирается на понятия порядка, блага и справедливости, т. е. те категории, уяснением которых и занималась всю предшествующую историю философская метафизика. «Нужно идти не назад к пройденному, просто повторяя прекрасные аксиомы, а вперед, в XXI век, истолковывая прежние идеи с позиций не либерально-индивидуалистического, а современного, в известной мере социализированного и коллективизированного общества» <25>. ——————————— <24> «Метафизика является фундаментальным основанием философии правосознания, наиболее общим ее измерением. Метафизика выполняет мировоззренческую и методологическую роль, исследует основания правового бытия». (Байниязов Р. С. Философия правосознания: постановка проблемы // Правоведение. 2001. N 5. С. 16.) <25> Чиркин В. Е. Общечеловеческие ценности и современное государство // Государство и право. 2002. N 2. С. 6.

Предпринимая действия исходя из понятого смысла, человек сталкивается со множеством других смыслов и интерпретаций его собственного поведения. Он встречает, как писал об этом С. И. Гессен, «множественность ограничивающих друг друга и из недр самого общества возникающих правопорядков» <26>. Доверившись государственной монополии на признание правопорядка посредством официального признания одного из них, человек может в традиции патерналистского отношения к власти избежать выяснения собственного отношения к закону, но цена этого выбора достаточно высока: в таком случае власть принимает абсолютистский характер и оказывается не только над правом, но и над его субъектами, не утруждающими себя размышлениями о собственной причастности к происхождению объективной реальности. Те же, кто отказывается от монистического взгляда на общество, в котором правит высшая воля, имеют перед собой раздробленный социальный мир, который требует предпринять усилия по согласованию элементов его структуры и выработки универсальных определений. Конвенциональное решение этой проблемы в условиях конкурирующих ценностных обоснований права, на чем настаивает Юрген Хабермас, рассуждая о «коммуникативной форме, необходимой для разумного формирования воли» <27>, оставляет в стороне вопрос о достоинствах конвенции и ценностном преимуществе демократии. ——————————— <26> Гессен С. И. Правовое государство и социализм // Гессен С. И. Избранные сочинения. М., 1999. С. 378. <27> См.: Хабермас Юрген. Демократия. Разум. Нравственность. М., 1992. С. 71.

Согласования, достигаемые в ущерб смыслу, экзистенциально уязвимы и не могут послужить основанием подчинения человека логике правовых суждений. Человеческое общение, основанное на правовых началах, возможно лишь при постоянно воспроизводимой в процессе взаимодействия онтологической уверенности в легитимности, высшей оправданности разнообразных форм социального бытия. И лишь на этом пути правовая теория, опирающаяся на философское обоснование должного, социологический анализ возможного и нормативно доказуемое правильное (законное), может оказаться востребованной как политической властью, так и гражданским обществом. Представители юридической науки, отдавая должное эмпирическому базису своих наблюдений, долгое время непосредственно не соприкасались с проблемой вещи и факта, поскольку в качестве безусловного эмпирического основания своих выводов и гипотез признавали правовое отношение («юридическое отношение — это первичная клеточка правовой ткани, и только в ней право совершает свое реальное движение» <28>) и правовую норму («юридическая норма — первичная клеточка права, частица его содержания, исходный структурный элемент его системы» <29>). Борьба в отечественной науке представителей нормативистского понимания права со сторонниками социологического подхода имеет свой сюжет, достойный отдельного повествования. Ограничимся лишь одним замечанием: их объединяет уверенность в том, что фактическое основание у юридической науки имеется, будь то норма или предусмотренный нормой права акт социального взаимодействия. ——————————— <28> Пашуканис Е. Б. Избранные произведения по общей теории права и государства. М., 1980. С. 78. <29> Байтин М. И. Сущность права. Современное нормативное понимание на грани двух веков. М., 2005. С. 202.

Между тем понятие нормы права, возведенной волей советских интерпретаторов Маркса в статус фактической реальности, никогда не могло исполнять методологическую роль эмпирической основы юридической теории. Правовая норма, если она служит исходным, т. е. аксиоматическим, основанием теории права, расположена за пределами предмета юридической науки, так как юридическая мысль начинается с признания существования правовой нормы, оставляя постулат о ее регулятивной способности вне зоны научной критики. Поэтому в советском правоведении практически не встречается работ, в которых бы предпринимались попытки раскрыть природу этого основополагающего свойства. Аксиому, которая предваряет исследование, трудно сделать объектом научного анализа, как аксиома она противится этому и требует неприкосновенности. Все, что сказано отечественными юристами о норме, относится либо к органу законодательной власти, либо вообще расположено в области метафизики (истинность, принудительная сила, объективная необходимость правовых норм). Постоянно подчеркивая волевой характер правовой нормы, правоведы лишили себя теоретической возможности противопоставить этой воле хоть что-нибудь помимо нее самой. Равным образом и правовое отношение не может служить исходным понятием правовой теории: общественному отношению онтологически предшествует существование тех, кто из каких-либо соображений претендует на признание своего статуса перед лицом власти. Чтобы постигнуть экзистенциальную потребность личности во властной инстанции, надо по меньшей мере допустить постановку вопроса об условиях существования правовой личности, в рассуждении о которой наука неминуемо упирается в метафизическую проблематику долженствования и действительности. Проблемой действительности занимались практически все исследователи сущности права и правовой формы. Многих из них объединяет убеждение в том, что вопрос о действительности факта не может быть решен теми средствами, которые находятся в распоряжении науки. «На вопрос о действительности нормы (т. е. о том, почему человек должен вести себя именно так), — писал Ганс Кельзен, — нельзя ответить посредством констатации некоего бытийного факта (…). Из того, что нечто есть, не может следовать, что нечто должно быть; равно как из того, что нечто должно быть, не может следовать, что нечто есть» <30>. Если норма не относится к сфере сущего, поскольку лишь выражает некое долженствование, констатации может подлежать лишь внешняя форма, в которой норма содержится, т. е. сформулированное предписание поступить должным образом. ——————————— <30> Кельзен Г. Динамический аспект права // Конституция и власть. Сравнительно-исторические исследования. Проблемно-тематический сборник. М., 1999. С. 144.

Перефразируя библейское изречение, можно сказать: норму не видел никто. Практикующие юристы имеют дело не с нормой, но с источниками позитивного права — договорами, нормативными актами, административными и судебными решениями, на основе которых обращенные друг к другу требования участников социального взаимодействия приобретают юридическую форму легитимных суждений. Согласованный в масштабе национальной системы права характер правовых норм и суждений, фиксируемый с помощью понятия юридической силы, является единственным объективным свидетельством их действительности. То, что имеет юридическую силу и значение, образует реальность особого рода, где фактом, каким бы он ни был в своем непосредственном виде, именуют признание статуса, т. е. того или иного способа легитимного бытия. Доктринальное утверждение о действительности нормы, являясь суждением о ее принадлежности к праву, по своей природе не может быть констатацией обычного факта или заявлением о социальной закономерности. Юридической науке неведомо ни регулирование общественных отношений, ни прецедент, ни даже правило поведения. Поэтому о социальном действии правовой нормы юридическая наука, именующая себя положительной теорией права, если что и сообщает, то лишь по мере утраты своей специфики. Юридическая наука подчиняется логике права и способна рассуждать посредством юридических определений о том немногом, что приобретает очертания юридической конструкции (комбинации правовых возможностей) и объекта правовой оценки (юридического факта). Напротив, социология права, не связанная юридическими определениями, вправе рассуждать о социуме, его институтах и о том, какой метод легитимации тех или иных действий практикуют субъекты социальной деятельности. Она также не знает, какой из задействованных механизмов легитимации следует именовать действительным правом. Социологические методы бессильны в установлении воли народа, здесь мы имеем ту же ситуацию, что и в психологии, устанавливающей мотивы поведения, но ничего не подозревающей о воле субъекта. Поскольку понятие народа образуется в пространстве исторической ответственности государственной власти, добивающейся собственной легитимности с помощью правовых процедур, воля народа входит в предмет метафизического рассуждения. Легитимная власть и правосудие, осуществление которых предполагает способность субъекта выйти за рамки индивидуального существования, служат историческим доказательством существования народа как особого бытия личности, дерзнувшей ответить на исторический вызов. Чтобы исключить конвенциональное понимание юридической силы и ввести вопрос о ее сущности в круг обсуждаемых наукой проблем, необходимо онтологически обосновать человеческую способность к правовому суждению, реализуемую посредством специфических правовых процедур. Что может утверждаться только в правовом суждении? Если то, что сказано в правовом суждении, не может быть передано в иной форме, у теории права сохраняется шанс именовать себя самостоятельной наукой со своим специфичным предметом. Тогда легитимность власти, правосудие и наделение статусом имеют исключительно правовую природу, что исключает подмену права каким бы то ни было иным видом социального нормирования. Метафизика права, выдвигая тезис об уязвимости правовой формы, нуждается в исследовании той социальной практики, которая сопровождает право везде, где оно есть, — в исследовании имитации и фальсификации права. В свою очередь, главным направлением позитивистского познания права должна стать разработка юридической доктрины, фиксирующей парадигмальные установки правовых суждений и исключающей из правовой жизни общества такие юридические конструкции, которые ни при каких условиях не должны быть сочтены правовыми. До недавнего времени правовые суждения не привлекали к себе внимание специалистов. Этому есть несколько причин. Во-первых, правовые нормы наделялись юридической теорией мистической способностью к регулятивному воздействию на поведение людей подобно тому, как в оккультных науках этой способностью наделяются некие предметы. В такой постановке вопроса звучит уверенность в самостоятельной способности права воздействовать на поведение участников правовых отношений. Однако нормам нельзя приписывать значения, которыми обладает субъект социального действия. Если подлинным субъектом в социальном мире выступает лишь человек, ставший в оппозицию к условиям собственного существования, утверждения об эффективности и принуждающей силе права должны восприниматься в качестве научной метафоры. Вторая причина, по которой правовые суждения не изучались отечественной юридической наукой, заключается в отсутствии интереса к единичному факту. Российская юриспруденция долгое время находилась под гнетом исторического материализма, согласно которому неумолимые объективные закономерности обеспечивают неуклонный социальный прогресс и заслоняют научный интерес к непосредственной, богатой на события и малопредсказуемой исторической реальности. В интерпретации исторического развития как объективного и поступательного движения теория не нуждалась в разработке проблемы правовых суждений, поскольку детерминизм не признавал у права каких-либо экзистенциальных, личностных оснований и не испытывал нужды в осмыслении приемов юридической аргументации индивидуальных решений. В итоге вузовское преподавание и правоприменительная практика не сформировали традицию правового анализа отдельных казусов <31>. ——————————— <31> См.: Конституционные права в России: дела и решения. Учебное пособие для студентов юридических вузов и факультетов / Отв. редактор академик А. Шайо. М., 2002. С. 19.

В-третьих, логика правосознания, как справедливо отметил В. П. Малахов, традиционно подменялась логикой диалектического мышления в целом, отчего правовые понятия выполняли лишь вспомогательную, иллюстративную роль <32>. ——————————— <32> См.: Малахов В. П. Философия права. М., 2002. С. 142.

В современной теории права сложилась парадоксальная ситуация, когда она, отказываясь от помощи метафизики в осмыслении собственных методологических основ, страдает от избытка неотрефлексированных метафизических определений. Основные понятия права, с которыми знакомят будущих юристов авторы многочисленных учебников, ввергают читателей в хаос неподдающихся верификации утверждений («право — официальное выражение воли государства», «ответственность — необходимость виновного лица подвергнуться мерам государственного воздействия», «юридический факт — жизненное обстоятельство, порождающее правовые отношения» и т. д.). Выражая дух нынешнего времени, отдельные сторонники научной объективности в качестве ее критериев предлагают достаточно своеобразный компромисс метафизики с идеологией: «Только учитывая общечеловеческое и классовое в сущности государства, можно достигнуть научной объективности в его изучении, рассматривать его таким, каково оно есть в действительности» <33>. ——————————— <33> Байтин М. И. О сущности государства // Правоведение. 2002. N 3. С. 12.

Союз идеологии, метафизики и науки действительно необходим, но не в виде взаимных уступок толерантно настроенных правоведов. В своем современном состоянии теория государства и права представляет собой невообразимый конгломерат ценностных предпочтений, преподнесенных в наукообразной форме, отчего страдают как сама метафизика, так и юридическая доктрина, не ставшая за свою более чем столетнюю историю точной и формальной наукой о праве. Это обстоятельство побуждает сторонников строгих правил и определений говорить о несостоятельности теории права в ее нынешнем виде <34>. ——————————— <34> Изучение (а не одно лишь признание) естественного права, по мнению В. О. Лобовикова, невозможно в рамках того языка и метода, который используют современные юристы. (См.: Лобовиков В. О. Математическая логика естественного права и политической экономии. Екатеринбург, 2005. С. 55.)

Оставляя в стороне собственно философские, экзистенциальные, психологические и социологические аспекты правоприменения, отметим в заключение, что юридическое действие нормы права может состояться лишь в том случае, если она способна исполнить роль формального основания официального суждения о статусе человека. Лишенная юридической силы, изданная нелегитимным органом или с нарушением правовой процедуры, правовая норма не может быть задействована в юридическом процессе. В тех случаях, когда юристы перестают размышлять на языке права, предпочитая обоснование юридических решений прагматичными соображениями, едва маскируемыми ссылками на необходимость совершенствования законодательства, форму научного спора принимают дискуссии о целесообразности административных решений и посвящение в собственную веру. Вовлечение в круг обсуждаемых юридической теорией вопросов, не имеющих отношения к правовому суждению, размывает контуры и без того дезинтегрированной науки. Повествуя о несуществующем и неосуществленном, т. е. всем том, что не способно предстать областью юридических фактов, теория права оставляет свой специфический метод и откатывается назад, к худшему варианту схоластики.

——————————————————————